Неточные совпадения
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе
говорил и
говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных
бабок, ни аптек, ничего нет.
Она
говорит: «к
бабке ходила, на мальчика крикса напала, так носила лечить».
И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и
говоришь, осматривая новое обиталище: „Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в
бабки, так есть место, да и общества больше!“ Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься?
Ему бы следовало пойти в
бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как
говорит пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца».
— Я
говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от себя повивальными
бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию, учатся анатомии; ну скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя? Хе! хе!
Я
говорил уже, что моя
бабка, мать отца, была монахиней.
Бабка не слыхала в крике ребенка ничего особенного и, видя, что мать
говорит точно в смутном забытьи и, вероятно, просто бредит, оставила ее и занялась ребенком.
— Свербит, мочи нет, —
говорил он. —
Бабка выливала, и волос шел по воде, а опять точит.
— А зачем
говорить? — возразила Олеся. — Что у судьбы положено, разве от этого убежишь? Только бы понапрасну человек свои последние дни тревожился… Да мне и самой гадко, что я так вижу, сама себе я противна делаюсь… Только что ж? Это ведь у меня от судьбы.
Бабка моя, когда помоложе была, тоже смерть узнавала, и моя мать тоже, и бабкина мать — это не от нас… это в нашей крови так.
— Плохо нам от них приходится… Простые люди еще ничего, а вот начальство… Приедет урядник — тащит, приедет становой — тащит. Да еще прежде, чем взять-то, над
бабкой надругается: ты,
говорят, ведьма, чертовка, каторжница… Эх! Да что и
говорить!
— Послушай, Олеся, — начал я, — мне очень хочется спросить тебя кое о чем, да я боюсь, что ты рассердишься… Скажи мне, правду ли
говорят, что твоя
бабка… как бы это выразиться?..
— Ага — и больше ничего. Тэбэ я — кунак, им — Ага. — Джигиты разостлали перед нами бурку, вынули из переметной сумы сыр, чурек, посудину и два серебряных стакана. Я залюбовался его лошадью: золотисто-гнедая с белой звездочкой между глаз и белой
бабкой на левой ноге. Лошади с такой приметой ценятся у восточных народов: на такой Магомет ездил. Я молча созерцал красавицу, а он и
говорит...
Гришка встал, чесал голову, чесал спину и никак не мог очнуться. Насилу его умыли, прибрали и повели с женою в избу, где был готов завтрак и новая попойка. Но тут же были готовы и пересуды. Одни ругали Настю, другие винили молодого, третьи
говорили, что свадьба испорчена, что на молодых напущено и что нужно съездить либо в Пузеево к знахарю, либо в Ломовец к
бабке. Однако так ли не так, а опять веселья не было, хотя подпили все опять на порядках.
— Что вы меня все этими наговорами лечите? —
говорила она свекру с свекровьей. — Какой во мне бес? Я просто больна, сердце у меня ноет, сосет меня что-то за сердце, а вы все меня пугаете с дедами да с
бабками.
Часто с Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали сначала, что «это брюхом», что она беременна; позвали
бабку,
бабка сказала, что неправда, не беременна Настя. Стали все в один голос
говорить, что Настя испорчена, что в ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного солдата знахаря. Тот приехал, расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.
—
Бабка! — отозвалась Пелагея Иванна. — Знахарка научила. Роды,
говорит, у ей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Стало быть, нужно его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали!
— И-их,
бабка, кажись, уж ты много больно берешь бедности на свою душу, — вымолвил с досадою хозяин, — ишь вон сказывают, будто ты даром что ходишь в оборвышах да христарадничаешь, а богаче любого из нашего брата… нагдысь орешкинские ребята
говорили, у тебя, вишь, и залежные денежки водятся… правда, что ли?..
И старик, и
бабка, и Кирьяк — все протягивали руки к иконе, жадно глядели на нее и
говорили, плача...
— Старик ничего, — рассказывала Марья, — а
бабка строгая, дерется все. Своего хлеба хватило до Масленой, покупаем муку в трактире, — ну, она серчает: много,
говорит, едите.
Бабка любила лечиться и часто ездила в больницу, где
говорила, что ей не семьдесят, а пятьдесят восемь лет; она полагала, что если доктор узнает ее настоящие годы, то не станет ее лечить и скажет, что ей впору умирать, а не лечиться.
Глядя на окна, трудно было понять: все ли еще светит луна, или это уже рассвет. Марья поднялась и вышла, и слышно было, как она на дворе доила корову и
говорила: «Сто-ой!» Вышла и
бабка. Было еще темно в избе, но уже стали видны все предметы.
Я не помню, как его зовут, но достоверно известно, что он, вместе с одною повивальною
бабкою, хочет по всему свету распространить магометанство, и оттого уже,
говорят, во Франции большая часть народа признает веру Магомета.
Духовная совершенно незаконнее: покойная
бабка никак не имела права дробить достояния; но оно, как, может быть, вам небезызвестно, разделено, — большая часть… уж я не
говорю, какие для этого были употреблены меры… самые неродственные меры… но только большая часть — поступила во владение вашего родителя, а другая часть — общей нашей тетке Соломониде Платоновне, дай ей бог доброго здоровья, или, лучше сказать, вечную память, по милости которой теперь вся и каша заваривается.
Анютка. Да, может, он бы и не помер, да
бабка Матрена тут. Ведь я слышала, что бабка-то
говорила, однова дыхнуть, слышала.
Сазонка выбирал плиту поувесистее, засучивал рукав и, приняв позу атлета, мечущего диск, измерял прищуренным глазом расстояние. С легким свистом плита вырывалась из его руки и, волнообразно подскакивая, скользящим ударом врывалась в середину длинного кона, и пестрым дождем рассыпались
бабки, и таким же пестрым криком отвечали на удар ребята. После нескольких ударов Сазонка отдыхал и
говорил ребятам...
— Ну ладно, дело не к спеху… Так вот я об Лизавете — то Ивановне. Вся у меня на нее надежда была, думаю, даст возик овсеца, гуси-то у меня и откормятся. Приехал к ней в Трегубово: «Так и так, мол, сударыня, не погуби гусей, дай овсеца». А она: «Рада бы радешенька,
говорит, Андрей Тихоныч, не пожалела бы для тебя, да ведь грех-от,
говорит, какой у меня случился, овсы-то еще в
бабках на поле, хоть сам погляди». — «Как же,
говорю, Лизавета Ивановна, околевать, что ли, гусям-то?
— Дзынь-дзынь. Царь
говорит. Реестр я ихний получил,
бабку их под каблук… А что мне будет, ежели я наряда энтого не исполню?
— Ох, —
говорит, —
бабка! Что же это за наваждение? Душа кошачья у тебя по избе без лап, без хвоста бродит…